1. Да, войны кончаются рано или поздно.
Но голодуха отступает медленнее, чем враг.
И слезы долго не высыхают.
И работают столовки с дополнительным питанием. И там живут шакалы. Маленькие, голодные, ни в чем не повинные ребятишки.
Мы-то это помним.
забыли бы вы, новые люди.
Не забудьте! Так мне велела наша учительница Анна Николаевна.
***
Это все правда. Все это было.

2. Лена вздрогнула.
Вспомнила поселочек, свой дом, казавшийся ей чужим, гулькание голубей и острый запах трухи. Нет. Она знала, что не будет. Знала, что не будет и их – Федора и ее. Она все на свете знала и понимала, умная девочка Лена, а вот Федор стоял перед ней, и все тут, стоял, держал голубей, и мелкая дрожь била его.
– Не надо, Федя, – сказала она, не слушая свое сердце. Повторила: – Лучше самим и теперь.
– Знаю, – твердо сказал Федор. – Но ведь нельзя. Понимаешь, я согласен, так, наверное, и бывает, когда люди становятся взрослыми. Но мы же не взрослые. Мы не должны, пока мы не взрослые…
Он умолк на полуслове, не договорил, но Лена поняла.
«Пока мы не взрослые, рассудок не должен нас побеждать. Не должен!»
– Не должен! – повторила она вслух, и Федор понял, кивнул, подтверждая.

3. Ведь ты же знаешь, что без воинских приказов
Не могут бить тревогу трубачи…
Я придумываю эти стихи. А они не выходят.
Я тычусь головой в подушку и бью ее отчаянно кулаком.
Все равно я сочиню эти стихи. Все равно, дедушка, ты будешь живой.
Все равно! Все равно! Все равно!

4. Сейчас он скажет что-то такое, что изменит всю Сережину жизнь…
Всю жизнь!
Жизнь эта не будет без облаков, как не бывает без облаков небо.
Но – помните? – ведь это к облакам струятся от земли невидимые воздушные потоки.
Они поднимают в высоту модели, планеры и людей.

5. Никто не заплачет о мальчике, брошенном матерью, кроме, может, тети Даши, когда узнает. Да и то не горько – сколько их еще, таких…
Ничто в мире не переменит его смерть.
Никогда не повторится его жизнь.
Как жизнь всякого из нас.
Испугайтесь, люди, своей беспощадности!
Не покидайте, матери, детей…

6. Нет, самому по себе нельзя, все-таки никак нельзя!
Нельзя видеть только землю и лишь самого себя на ней. И никого больше. И ничего больше.
Все есть и никуда не денется, не исчезнет, не переменится, если махнешь волшебной палочкой. Все есть так, как есть. А волшебной палочки нет и не будет. Да и не нужна она.
Волшебная палочка – это для Михаськи. Но его теперь в Михаське нет. Есть взрослый человек.
Есть человек, который может, как птица, взлететь и увидеть мост, людей на нем, отца, Сашку, Лизу, себя.
Увидеть все как есть и все понять.

7. Частник оказался толстым, мордастым дядькой в синтетической шляпе с дырочками, улыбчиво поглядывал на Павла, потом спросил:
— Кто будешь, паренек?
— По профессии? — А вы угадайте, — отшутился тот.
— Солдат?
— Уже нет!
— Студент?
— Ещё нет!
— Тогда сдаюсь.
— Пионервожатый.
— Кто? — не понял толстяк.
— Пионервожатый! Вожатый! — сказал раздельно Павел, а толстяк рассмеялся:
— Тю! Что за профессия! Это ты, паренек, несерьёзно.
— Может быть, — ответил Павел и уставился за окно. Земля, усыпанная полевыми цветами, кружилась там гигантским кругом.
Земля, предназначенная для радостей, а не для бед.

8. Четко, не теряя порядка, солдаты побежали к вагонам, а я стоял с нерозданными кисетами.
Все произошло в считанные минуты – бойцы были уже в теплушках, только командиры в белых полушубках еще стояли возле вагонов. Я, словно завороженный, разглядывал молчаливый эшелон с людьми, готовыми воевать, и очнулся, лишь когда впереди сипло гуднул паровоз.
Командиры взобрались в теплушки, поезд медленно покатился, и я кинулся к нему:
– Дяденьки! – крикнул я, поравнявшись с вагоном. – Кисеты возьмите, дяденьки!

9. Я протягиваю руки и беру его костыли, приставленные к тумбочке.
Я не умею ходить на них, но зачем-то беру в руки.
Я в ужасе. И в восторге.
Краем глаза я смотрю на маленькую иконку, которую Батюшка повесил мне на тумбочку, и понимаю, что здесь что-то не так. Богородица на картинке — в золотой одежде. А та, что стоит в дверях — в серебряной.
И тут всё во мне вспыхивает.
Я хватаю костыли, подтягиваюсь, вскакиваю на ноги, и делаю первый шаг.
Я опираюсь на свои ноги, и вновь, как во сне, боль, будто молния, пронизывает меня. Но я одолеваю её. И делаю следующий шаг, передвигая костыли.

10. Машина тормознула, скрипнув и содрогнувшись всем телом, и из кабинки высунулась женщина.
– Садись со мной, паренек! – крикнула она, и мне показалось, что вчера, у памятника, я слышал этот голос.
Я мотнул головой, перекинул ногу через борт, машина загрохотала, двинулась, и Васька остался на пригорке, подняв над головой руку.
Я стоял в кузове, держась за тяжелый холодный бидон, и глядел, как медленно уменьшается его фигурка.
Ветер трепал мои волосы.
Ветер дул мне в затылок.
А я смотрел на Ваську, смотрел, смотрел, смотрел…
Когда он скрылся, я прикрыл глаза и представил, как увижу отца, как брошусь к нему навстречу, как прижмусь нему крепко и стисну зубы, чтобы не заплакать…